И примерно в те же дни капитана Алатристе вызвали в шатер дона Педро. Дело было к вечеру, солнце уже клонилось к западу, заливая розовым кромку плотин, за которыми виднелись силуэты ветряных мельниц и тянулись на северо-восток рощи. Для такого случая Алатристе привел себя по возможности в порядок: прикрыл нагрудником из буйволовой кожи драную сорочку, с особым тщанием вычистил оружие, насалил портупею и прочую ременную сбрую. Он ступил под откинутый полог шатра: в одной руке – потрепанная шляпа, другая придерживает шпагу – и стал навытяжку, не произнося ни слова и ожидая, когда дон Педро де ла Амба, беседовавший со своими офицерами, среди которых был и капитан Брагадо, соблаговолит обратить на него внимание.
– Ага, вот он самый и есть, – сказал полковник.
Алатристе не выказал при столь странном приеме ни тревоги, ни любопытства, хотя его приметливый взгляд не оставил без внимания успокаивающую улыбку Брагадо, посланную ему из-за плеча дона Педро. В палатке было еще четверо офицеров, и всех он знал, по крайней мере, в лицо: дон Эрнан Торральба, командовавший одной из рот; начальник штаба Идьякес и еще двое молодых людей – гусманов, как именовали в ту пору юных аристократов или родовитых дворян, жалованья не получавших и служивших ради славы или – что чаще случалось – чтобы завоевать репутацию перед возвращением в Испанию, где благодаря дружеским или семейным связям ожидало их теплое и покойное место. На столе, рядом с книгами и картами, стояло несколько бутылок: присутствующие пили вино – причем из хрустальных бокалов. Со дня взятия Аудкерка Алатристе не держал в руках такой посуды. «Пастухам – ужин, да и не всухомятку, а овечке – вертел», – кстати вспомнилось ему любимое присловье.
– Хотите глоточек?
Алатристе сглотнул, постаравшись, чтобы это осталось незамеченным. В полдень он, как и весь взвод, ел хлеб, сдабривая его маслом, надавленным не то из репы, не то еще из каких корнеплодов, и запивая грязноватой водицей, – обычное окопное угощение. Каждый сверчок знай свой шесток, вздохнул он про себя. Вышестоящие тебя сторонятся, ну и ты к ним не тянись.
– Если позволите, господин полковник, как-нибудь в другой раз.
Он постарался, не теряя почтительности, произнести эти слова так, чтобы ясна была причина отказа.
И дон Педро изогнул бровь и через мгновение повернулся к Алатристе спиной, сделав вид, будто углубился в изучение расстеленных на столе карт. Гусманы, не скрывая любопытства, разглядывали дерзкого солдата сверху донизу. А улыбка на устах Кармело Брагадо, который вместе с капитаном Торральбой был здесь фигурой второстепенной, обозначилась яснее, однако исчезла, как только заговорил Рамиро Идьякес – старый служака с седеющими усами и совсем уже белой, коротко остриженной головой. Шрам, аккуратно деливший кончик его носа пополам, был памятью о том, как на исходе прошлого века, в царствование славного нашего государя Филиппа Второго взяли приступом и разграбили Кале.
– Прислали вызов. – Привычный к командам голос его и вне строя звучал грубовато и отрывисто. – Завтра утром. Пять на пять. У ворот Больдуке.
В те времена подобное было в ходу. Не довольствуясь обычными и общими для всех приливами и отливами военного противостояния, удальцы из обоих станов устраивали этакие вот единоборства, памятуя, однако, что по их личной отваге и задору судить будут если не обо всей стране, то уж о полку – точно.
Еще блаженной памяти император Карл для умиротворения Европы приглашал сразиться один на один своего врага Франциска Первого, но тот после долгих экивоков и уверток вызов не принял. История, тем не менее, выписала лягушатнику счет: в битве при Павии довелось ему увидеть войско свое разгромленным, цвет своей аристократии – перебитым, а у собственного своего августейшего горла – острие шпаги Хуана де Урбьеты, известного еще под именем Эрнани.
Наступила тишина. Алатристе невозмутимо ждал, что еще хорошенького ему скажут. Это взял на себя один из гусманов.
– Вчера нам объявили о поединке двое очень самовлюбленных таких фламандских дворянчиков… Вероятно, наш аркебузир ухлопал кого-то из их друзей, не вовремя высунувшего нос из траншеи. Встреча в чистом поле – час времени, по пять с каждой стороны, оружие – два пистолета и шпага… Разумеется, если мы поднимем перчатку.
– Нет вопроса, – откликнулся второй.
– Вызвались идти итальянцы из Латарского полка, однако есть мнение, что выставить с нашей стороны следует только испанцев.
– Само собой, – добавил второй.
Алатристе медленно обвел их взглядом. Первому было, вероятно, лет тридцать – о знатном происхождении красноречиво свидетельствовали покрой и доброта его платья, да и шпага висела на сафьяновой, шитой золотом портупее. Война войной, однако же время холить и завивать усы у него находилось.
Он был высокомерен и неприветлив. Второй – пошире в плечах, пониже ростом, помоложе годами – был одет на итальянский манер: короткий бархатный колет с разрезными рукавами, отделанная брюссельскими кружевами пелерина. Красные перевязи у обоих украшены золочеными кистями, сапоги со шпорами – хорошей кожи, не чета тем, которые так внятно просили каши на ногах у Алатристе. Ясное дело: эти двое пользуются милостями дона Педро, а тот в свою очередь через них упрочивает свое влияние в Брюсселе и в Мадриде; как ласковы, учтивы и обходительны они друг с другом: еще бы – эти псы из одной своры. Первого звали, кажется, дон Карлос дель Арко, родом из Бургоса, сын маркиза или кого-то в этом роде. Говорят, не трус. Он и нарушил молчание:
– Дон Луис де Бобадилья. И я. Это – двое. Нужны еще трое бойцов не робкого десятка.
– Один, – вмешался Идьякес. – Я решил отрядить с вами Педро Мартина из роты Гомеса Коломы. Четвертым будет Эгилус из роты капитана Торральбы.
– Отличная компания собирается. Накормим голландцев до отвала! – вновь подал голос первый гусман.
Алатристе снес эту похвальбу не поморщившись. Он знал и Мартина, и Эгилуса – оба старые солдаты, не подведут, когда придется схлестнуться с голландцами или кого там выставит противник. Не подведут, не подкачают, лицом в грязь не ударят.
– Пойдете пятым, – бросил ему дон Карлос.
Алатристе, оставаясь неподвижным – левая рука сжимает навершие эфеса, правая держит шляпу, – сдвинул брови. Ему не понравился тон, которым этот дворянчик говорил о его участии в дуэли как о деле решенном, тем паче что это был не офицер, а так, не пришей кобыле хвост, одно слово – гусман.
В равной степени не нравились ему и золоченые кисточки на красной перевязи, и самодовольная нагловатость, столь присущая тем, у кого в кармане не переводятся золотые кружочки с Филипповым профилем, а в Бургосе остался папаша-маркиз. Еще не нравилось, что непосредственный его начальник капитан Брагадо как воды в рот набрал. Ротный, обладая всеми качествами доблестного воина, непостижимым образом умел сочетать их с тонкой дипломатичностью, благодаря чему и поднялся по служебной лестнице. Но Диего Алатристе и Тенорио не желал получать приказы от высокомерных вертопрахов, даже если те на словах – а хоть бы и на деле! – настоящие сорвиголовы, даже если они пьют вино из хрустальных бокалов в полковничьем шатре. Всего этого хватило, чтобы помедлить с утвердительным ответом, и промедление это было замечено доном Карлосом и истолковано превратно:
– Но, конечно, если кишка тонка, – сказал он с оттенком пренебрежения, – тогда…
И с намерением оборвал речь, победно оглядывая присутствующих. На лице у его товарища заиграла улыбка.
Не обращая внимания на предостерегающие взгляды капитана Брагадо, Алатристе выпустил эфес и принялся поглаживать усы: это был способ – и не хуже любого другого – унять и сдержать заклокотавшую ярость, горячей волной плеснувшую из живота в грудь и заставившую кровь в висках застучать медленно и ритмично. Ледяной взгляд он упер в лицо дона Карлоса, а потом – в лицо дона Луиса. Молчание затянулось настолько, что дон Педро, все это время стоявший спиной, как если бы его ничего не касалось, обернулся к Алатристе.
Но тот смотрел на Кармело Брагадо.
– Если я правильно понял, это ваш приказ, господин капитан?
Брагадо, ничего не отвечая, стал чесать в затылке и перевел глаза на Идьякеса, который был готов испепелить обоих гусманов яростным взглядом. В этот миг заговорил – причем с нескрываемой досадой – сам полковник:
– В делах чести приказов не отдают. В делах чести каждый поступает так, как велит ему совесть и забота о добром имени.
При этих словах Алатристе побледнел и, отдернув руку от усов, медленно положил ее на рукоять шпаги. Взгляд Брагадо принял выражение умоляющее: вытянуть клинок из ножен хотя бы на дюйм значило в самом буквальном смысле сунуть голову в петлю.
Алатристе, однако, дюйма казалось мало – с полнейшим хладнокровием он прикидывал, хватит ли ему времени, проткнув выпадом дона Педро, обернуться к гусманам. И выходило, что прежде чем Идьякес и Брагадо прикончат его самого, как собаку, он успевает разделаться с доном Луисом или с доном Карлосом, желательно бы, конечно, – со вторым.
Идьякес, явно огорченный, прочистил горло кашлем. По чину и положению только он мог противоречить Петлеплёту. Его знакомство с Алатристе началось двадцать с чем-то лет назад, в Амьене, когда они – мальчик и юноша с едва пробивающимися усами – в составе роты капитана Диего де Вильялобоса ворвались на бастион Монтрекур и дрались там четыре часа, захватив неприятельские пушки и перебив до последнего человека восьмисотенный французский гарнизон. Ну и своих положили там человек семьдесят. Черт возьми, недурной расклад – взять за свою жизнь одиннадцать вражеских, да еще тридцать, если арифметика не врет, получить в придачу бесплатно.
– При всем моем уважении… – начал он. – Я обязан сказать, что Диего Алатристе – старый солдат… Все знают, что репутация у него незапятнанная… И я уверен, что…
Дон Педро прервал его резким взмахом руки:
– Репутация – это не бессрочная аренда!
– Диего Алатристе – отважный солдат… – устыдясь долгого молчания, подал наконец голос капитан Брагадо.
Полковник и ему не дал договорить:
– Отважный солдат, а в моем полку таких – хоть отбавляй, дал бы отрубить себе руку, чтобы завтра быть у ворот Больдуке.
Алатристе взглянул ему прямо в глаза и ответил медленно и тихо – тоном, который был холоден и сух, как подрагивавший под пальцами клинок:
– Мне нужны обе руки, чтобы исполнять свой долг перед королем, который мне за это платит… время от времени. – Он помолчал, и молчание это показалось бесконечным. – Что же касается чести моей, совести, доброго имени, то пусть они вас больше не тревожат. Потому что я сам о них позабочусь, и для этого мне подобные поединки, равно как и нравоучения, – без надобности.
Дон Педро смотрел на Алатристе так, словно хотел запомнить его на всю жизнь. Было ясно, что он мысленно перебирает в голове все, что сейчас прозвучало, ища слово, оттенок смысла, интонацию, любую зацепку, которая позволила бы ему отдать распоряжение о казни. Замысел был до того очевиден, что Алатристе осторожно, скрывая это движение шляпой, повел левую руку за спину, поближе к рукояти кинжала. «Чуть что, – думал он с невозмутимой покорностью судьбе, – клинок ему в глотку, потом – за шпагу, а уж там – как Бог захочет. Или дьявол».
– Пусть отправляется в свой окоп, – вымолвил наконец Петлеплёт.
Можно было не сомневаться, что еще свежее воспоминание о недавнем мятеже смиряло его природное пристрастие к хорошо намыленной пеньке.
Идьякес и Брагадо, от которых не укрылись эволюции Алатристе, вздохнули с явным и немалым облегчением. Сам же он, стараясь не показать, что и ему это чувство отнюдь не чуждо, почтительно склонил голову, сделал полуоборот налево и вышел из шатра на свежий воздух. Караул несли немцы-алебардщики, которые, сложись все иначе, могли бы вести его сейчас к ближайшему дереву. Он остановился и на мгновение застыл, с особенной отрадой взирая на солнце, уже почти коснувшееся линии горизонта, ибо знал, что наутро увидит и восход. Потом надел шляпу и двинулся к траншеям, наползавшим на бастион «Кладбище».